Великая Отечественная война стала тем периодом в истории литературы и журналистики, когда все устоявшееся жанры, стили, тематика, герои пришли в движение, подчиняясь центральной теме, единой, для всех писателей, а так же одной задаче — объединению всех сил во имя достижения Победы. Все представления, бытовавшие до сих пор, — о роли художественного слова, о чистоте жанра, о месте авторского «я», — пересматривались под влиянием насущных, злободневных задач. Творчество, вдохновение, талант стали такими же средствами борьбы, как боеприпасы, техника и живая сила.
Особенностью публицистики периода Второй мировой войны стала быстрая, лаконичная и, одновременно, острая реакция на происходящие события.
Главными фигурами фронтовых газет по праву считались военные корреспонденты. Они описывали жизнь людей на фронте и в тылу. Публицисты раскрывали героизм и мужество фронтовиков, мир их душевных переживаний и чувств, высокий боевой дух. Творчество писателей и журналистов способствовало воспитанию читателей в духе любви и преданности Родине, а их произведения несли огромный заряд патриотизма, веры в победу советского народа. Благодаря военным журналистам мы знаем, что происходило в годы Великой Отечественной войны.
Среди писателей, участвовавших в освещении событий Великой Отечественной войны отметим Константина Симонова, Алексея Толстого, Бориса Горбатова. Мастера слова создали произведения в различных стилях и жанрах (письма с фронта, статьи, стихотворения и др.), но с единой верой в победу советского народа и любовью к Родине.
Публицистика Константина Симонова
Русский общественный деятель, журналист, военный корреспондент. Герой Социалистического Труда. Лауреат Ленинской и шести Сталинских премий. Участник боёв на Халхин-Голе и Великой Отечественной войны 1941-1945 годов, полковник Советской Армии. Заместитель генерального секретаря Союза писателей СССР.
Константин Михайлович Симонов родился 28 ноября 1915 г. в Санкт-Петербурге, умер 28 августа 1979 г. в Москве.
Военный корреспондент газеты «Красная Звезда» Константин Симонов 1 сентября 1941 года.
Источник
Константин Симонов писал о Великой отечественной войне не по обязанности, а по глубокой внутренней потребности. С первых дней войны он находился в действующей армии: был собственным корреспондентом газет «Красноармейская правда», «Красная звезда», «Правда», «Комсомольская правда», «Боевое Знамя». Симонов был сыном своего времени, чувствовал его запросы и откликался на них.
Война стала временем бурного взлета малых жанров — публицистической статьи, очерка, рассказа. Журналистскому мастерству начинающий прозаик Симонов учился у товарищей по оружию. Но по оперативности добывания материала он не имел равных. За фантастическую «оперативность» и творческую плодовитость корреспондента Симонова ещё до войны сравнивали с комбайном: литературные очерки и фронтовые репортажи сыпались из-под его пера как из «рога изобилия». Пытливый и неугомонный, он всегда рвался в самую гущу событий.
1941. Советские военные корреспонденты Константин Симонов, Виктор Тёмин, Евгений Кригер и Иосиф Уткин в дни обороны Москвы
Излюбленный жанр Симонова – очерк. Его статьи (очень немногочисленные), в сущности, также представляют собой ряд очерковых зарисовок, связанных с публицистическими или лирическими отступлениями.
В его очерках всегда присутствует повествовательный сюжет, от чего они напоминают новеллу. В них можно найти психологический портрет Героя – обыкновенного солдата или офицера переднего края. Обязательно отражены жизненные обстоятельства, сформировавшие характер этого человека, подробно описывается бой и, собственно, подвиг. Когда очерки Константина Симонова строились на материале беседы с участниками боя, они фактически превращались в диалог между автором и героем, который иногда прерывается авторским повествованием.
В публицистической статье шел прямой, от сердца к сердцу разговор писателя с читателем о самом дорогом для советского человека в дни, когда враг грозил его существованию.
«Писать о войне трудно. Писать о ней, как о каком-то народном, торжественном и легком деле — это будет ложью».
Константин Симонов в статье «Солдатское сердце»
Симонов стремится сочетать неприкрашенное изображение боевых дней и ночей с рассказом о мужестве воина. Он пишет об обороне и наступлении, о разведке и ночном бое, о боевых действиях пехотинцев и летчиков, саперов и медицинских сестер, артиллеристов и истребителей танков. В своих статьях он чаще всего называет их точные имена, зная, что люди в дни войны очень ждали вестей о своих близких.
Очерк «Единоборство», присланный Симоновым летом 1942 года в «Красную звезду» из Донской степи, завершался словами:
«И мне хочется, чтобы, прочитав этот номер газеты, отец и мать Шуклина были горды своим сыном, чтобы комсомольцы Ойроп-Туры вспоминали своего товарища, на которого им нужно быть похожими».
Еще более откровенно Симонов раскрывает свои мысли и чувства в путевых очерках. Таковы «Июнь-декабрь», «Русская душа», «На старой Смоленской дороге». В очерках используются эпизоды из записей Симонова лета сорок первого года. Это кровопролитные бои под Борисовым, толпы беженцев, горестные дороги Смоленщины, полк Кутепова, насмерть стоящий перед танками врага.
Тема мужества прекрасно раскрыта в произведениях Симонова. Герои большинства его военных рассказов не совершают легендарных подвигов. Их спокойное мужество проявляется в преодолении бесчисленных тягот войны. Пехотинцы, мокнущие в окопах (рассказ «Пехотинцы»), саперы, освобождающие дороги от мин («Бессмертная фамилия»), артиллеристы, выбивающие немцев из укреплений («Книга посетителей»), медицинская сестра, везущая раненых по ухабистой осенней дороге («Малышка»), — вот типичные герои Симонова. Душевная сила и красота, самоотверженность и мужество симоновских публицистических героев становятся главным мерилом человеческой личности.
Наталья Миронова – «ОКНА. news»
Константин Симонов. 1941-1945
«Красная звезда», СССР.
«Известия», СССР.
«Правда», СССР.
«Time», США.
«The Times», Великобритания.
«The New York Times», США.
19.12.43: Врач Головко спокойным голосом рассказывает вещи, которые не только страшны, они просто бы не могли уместиться до этой войны в человеческом сознании. В его больнице немцы расстреляли 437 человек. Это ужасная цифра. Мы знаем о количестве людей, замученных немцами. Здесь ужасно другое — методическое, канцелярское спокойствие, с которым немцы убивали в больнице. Они аккуратно отсчитывали людей партиями. Они уводили их от больницы на аккуратно отсчитанное количество шагов. Они расстреливали их в упор, скупо отсчитывая пули. Обвиняемый Рейнгард Рецлав не присутствовал при этом расстреле, иначе он наверное бы отщелкал всё это на счетах… Тяжело больные, лежавшие без сознания, приходили в сознание от страшных криков и от вида крови и кричали немцам: «Что вы делаете?». Кто-то один, вырвавшись из рук солдат, подбежал к врачу Головко и бросился ему в ноги, хватая его за ноги и за руки. Он долго лежал в больнице, он привык к тому, что врач — спаситель, что он может спасти от смерти…
На скамье подсудимых сегодня весь день сидят и слушают показания свидетелей трое немцев в серо-зеленых мундирах. Мне странно, что эти трое похожи на обыкновенных людей. Мне странно подумать, что они спят, едят, передвигаются так же, как все люди. Это непонятно. Они не имеют права ничем быть похожими на остальных людей. Ни лицом, ни голосом, ни руками, ни ногами, ничем. Кончится война, и мы, пережившие ее, всё еще не сможем привыкнуть ко многому. Нам еще долго будет отвратителен звук немецкой речи, потому что на этом языке последние годы говорили главным образом убийцы, мы не сможем спокойно видеть этого специфически серо-зеленого цвета, потому что это цвет той шкуры, которую все последние годы носили убийцы. («Красная звезда», СССР)
16.12.43: Далеко отсюда, за тысячу километров от Харькова, в Белоруссии на пепелище сожженной немцами деревни Васильковичи два месяца назад, задыхаясь и плача, мне рассказывала о своем горе женщина, казавшаяся старухой. Я никогда не забуду ее лица с одним кровавым вытекшим от удара немецкого приклада глазом. Это лицо было страшным воплощением ужаса и скорби войны. Она рассказывала о том, как немцы убили ее единственного пятнадцатилетнего сына, как они вели его через деревню, как она хватала их за руки, умоляла отпустить мальчика, как они толкали и били ее, и как сын кричал ей: «Мама, уйдите отсюда, мама, а то они и вас убьют»…
Они сидят на скамье подсудимых. Трое немцев в серо-зеленых мундирах с нашивками за зимнюю кампанию 1941—42 года. Старший из них Вильгельм Лангхельд, краснорожий, рыжий капитан контрразведки, словно одеревянел. Ганс Риц — молодой убийца с мелкими чертами лица и маленькой головой преждевременно облысевшего крысенка. Третий — Рецлав — подчеркнуто аккуратный, с аккуратной прической, в аккуратных очках, так и кажется, что, если бы ему дать в руки счеты, он бы сейчас механически стал отщелкивать на них число замученных им людей. («Красная звезда», СССР)
14.07.43: Он сидит передо мной, этот плод «тотальной мобилизации», один из тех, которые, взятые вместе, составляют последнюю, решительную ставку Гитлера в этой войне. Самоходная пушка «Фердинанд», так же, как танк типа «Тигр», — хорошее, мощное оружие. Это новинка военной техники, и нужна решительность, большая сноровка, чтобы ее обезвредить. Действительно, не всякий снаряд и не под всяким углом пробивает ее лобовую 200-миллиметровую броню. Но сотни их, рядом с «тиграми», уже горят сейчас тут, на орловских и курских полях. Впрочем, это только половина нашего успеха. Вторая половина успеха — психологическое состояние Адольфа Майера и сотен, тысяч подобных ему, еще не попавших в плен и воюющих. Их «Фердинанды» горят и раскалываются. Им лгали, надеясь на твердость брони и не надеясь на твердость их духа.
Это — хороший признак. Мы никогда не говорили нашим советским танкистам, что их машины неуязвимы и непробиваемы. Идя в бой, они знали всегда, что машины их сильны, но что нет брони, против которой не нашлось бы снаряда. Они знали это, знали, что могут погибнуть, и мужественно шли и идут в бой. Для того, чтобы пошли в бой такие, как Адольф Майер, их надо было обмануть, убедить в неуязвимости, преодолеть их страх смерти. В этом великая разница между людьми. В этом один из залогов нашей победы. («Красная звезда», СССР)
12.03.43: Я был в Сталинграде в тяжелые дни и, к сожалению, не был там в радостные дни победы. Но, когда я вспоминаю, как там было тяжело, какого напряжения всех душевных и физических сил требовала у бойцов эта борьба, я хорошо представлял себе, с каким торжеством в январе они вылезли из своих пропахших порохом окопов и пошли, наконец, вперед. Мы помним время, когда небо было черно от немецких самолетов, когда земля дрожала от немецких орудий, когда ревущие немецкие танки вторгались на улицы и когда подчас чувство бессильной ярости сжимало кулаки, и кварталы, и дома попадали в руки к немцам не потому, что люди, защищавшие их, отступили, а только потому, что они погибли.
В такой войне, как эта, месть — святое чувство. Я рад видеть сейчас на улицах Сталинграда эти толпы немецких пленных, я рад видеть сваленные окоченевшие трупы немцев. Чувство радости и чувство мести охватывают меня, когда я вижу на экране этих обезоруженных, замерзших, опустившихся немцев, — этих волков, у которых выбиты их волчьи зубы. («Красная звезда», СССР)
17.02.43: Каждый угол в городе — это своя трагедия, свои муки, свой ужас. Угол улицы Ворошилова и Шаумяна — виселица. На фонарном столбе висел семнадцатилетний мальчик. Следующий угол — Красной и Ленина — еще один повешенный. Следующий угол — на столбе женщина. А дальше развалины бывшего родильного дома, где тоже три дня назад немцы собрали раненых военнопленных и сожгли. Немецкие автоматчики стояли на углу, не давая ни выскочить из дома, ни подойти к нему. Женщины обежали дом задними дворами, проломали дыру в заборе и всё-таки вытащили несколько полуобгоревших раненых. Две или три из них поплатились за это жизнью. Они были застрелены тут же у забора заметившими их немцами.
Краснодар – столица Кубани, один из старейших русских городов на Кавказе. Когда немцы входили в город и совали в руки детям грошовые шоколадки, четыре кинооператора с четырех разных углов снимали это. Потом немцы, разломав несколько заборов и домов, раздавали на топливо женщинам эти краденые доски. Женщинам нечем было обогреть своих детей, и они брали доски. Четыре кинооператора с четырех разных углов снимали это. Немцы входили сюда шумно. Они вынули из нафталина, двух рассыпавшихся от дряхлости белогвардейцев, грызшихся между собой из-за того, кому предстоит владеть заказанной в Берлине гетманской булавой.
Люди голодали, пухли от голода, но, не сдавались. Умирали, но не предавали родину. И тогда вместо ворованых досок появились плети, вместо шоколада — виселицы, вместо кинооператоров — дополнительные отряды гестапо. Немцы сначала украсили улицы кубанской столицы виселицами, а потом сожгли эти улицы, взорвали дома, сделали всё, чтобы хоть чем-то отомстить русскому народу за его непоколебимость. («Красная звезда», СССР)*
ДЕКАБРЬ 1942:
05.12.42: Вот низко над головами прошли вперед наши штурмовики, над ними быстро прочертили небо прикрывающие их истребители.
А вот и ответ. Стая «Юнкерсов», первоначально зайдя к нам в тыл, подходит оттуда, с востока, к передовым позициям. Самолеты один за другим начинают пикировать. Оглушительный зенитный огонь покрывает все голоса боя. Над головами в воздух взлетает огненная завеса снарядов и трассирующих пуль. Да, это вам, господа немцы, не июнь и не июль прошлого года, когда вы над этими дорогами Западного фронта проходили бреющим полетом и с высоты 15 метров расстреливали беженцев. Это вам не первые дни войны, когда вы хвастали в своих газетах, что чуть ли не давите колесами красную пехоту. Над полем боя стоит стена зенитного огня, и если самолеты все-таки пикируют и сбрасывают бомбы, то прежней безнаказанности нет и в помине. Только здесь, на площади, которую всю видно с одного холма, — только здесь за три дня боев зенитчики закопали в землю 13 немецких самолетов.
В рассказе «Набег» Льва Толстого один офицер говорит, что храбрый тот, который ведет себя как следует. Иначе говоря, поясняет Толстой, храбрый тот, кто боится только того, чего следует бояться, а не того, чего не нужно бояться. Это мудрые слова, и они всегда применимы к нашим воинам. В первые же месяцы войны у нас было много, столько же, сколько и сейчас, смелых и презирающих смерть людей. Я видел командиров, которые, чтобы подбодрить других, стояли во весь рост под бомбежкой, когда все кругом старались прижаться к земле. Я видел людей, которые один-на-один выходили с гранатой против танков. Все это было у нас с самого начала. Но храбрость, та спокойная храбрость, о которой говорит Толстой, она, как массовое явление, родилась лишь в испытаниях войны. Вести себя на войне как следует, это значит при первой возможности вырыть себе ямку, щель, окопчик, ибо ты знаешь, что немцы будут бомбить, а вырыв такой окопчик, — спокойно лежать в нем во время бомбежки и делать свое дело, не страшась немецких бомб.
Храбрость тесно связана с искусством вести войну. Искусство вырыть окоп так, чтобы даже наехавший на тебя танк не мог ничего с тобой сделать, искусство бронебойщика, уверенного, что с 200—100 метров он подожжет танк, искусство командира, который сзади своей передовой линии создал противотанковые узлы с сидящими в засаде бронебойщиками и артиллеристами, — все это, сложенное вместе, и создает ту массовую храбрость, которая родилась в нашей армии, храбрость опытных воинов, знающих возможности вражеского оружия и силу своего.
Ни для кого не секрет, какой страшной была лавина обрушившейся на нас немецкой техники. Эта техника остается грозной и сейчас, и было бы, конечно, наивно думать, что страх человека, на которого прет танк, может когда-нибудь исчезнуть.
Но в душе человека, на которого надвигается смертельная опасность, всегда есть два чувства, по отношению к ней: бежать, уйти от этой смерти или самому убить ее. И вот в этих двух чувствах, которые всегда борются между собой в душе солдата, в сочетании этих двух чувств с каждым месяцем войны все больше преобладает второе — самому убить эту смерть. Это и есть массовая храбрость — храбрость закаленной в боях армии…
Спокойствие командира дивизии — это не показное спокойствие человека, который только хочет вселить мужество в сердца подчиненных, а внутреннее спокойствие человека, уверенного, что возникшая опасность будет пресечена. Я убежден, что тот же самый командир не был бы таким спокойным пятнадцать месяцев назад при том же самом сообщении о надвигающихся танках. Может быть, он имел бы тот же спокойный вид, но внутренне он не был бы спокоен. И я совсем не хочу сказать, что тогда он был менее храбр, чем сейчас. Нет, тогда он был столь, же храбр, но у него не было той уверенности, которая есть сейчас, в том, что его бойцы не боятся танков, в том, что позади его полков есть противотанковые районы, в том, что все оружие, которое можно использовать против танков, будет использовано так, как это нужно и должно…
Когда войска долго стоят на месте, занимая оборону, то всегда невольно в какой-то степени начинается быт войны, привычка к относительной безопасности. Перед наступлением командиру и его бойцам приходится преодолевать в себе эту инерцию, это чувство относительной безопасности. Как бы ни было хорошо организовано наступление, как бы хорошо ни подавила артиллерия огневые точки немцев, — все равно последние двести—сто метров придется идти открытой грудью на пулеметы. Человек, готовый идти в наступление, знает, что через час-другой, когда кончится эта грозная артиллерийская канонада и он пойдет в вперед, — все может случиться. Если говорить о высоком моральном духе бойцов, то это вовсе не значит, что они стараются забыть о грозящей смертельной опасности. Нет, они помнят о ней и все-таки идут. И если бы им представилась возможность выбора между спокойным сидением в обороне и наступлением, они бы всегда выбрали наступление.
В этом секрет солдатской русской души, секрет воспитания армии. Когда наш солдат видит карту своей родины, значительная часть которой сейчас отторжена, он никогда, ни при каких обстоятельствах, в самые тяжелые дни — в дни отступлений, — не может помириться с тем, что так и будет. Когда он отступает, он говорит, что это только пока; когда он сидит в обороне, он знает, что это только пока; когда он наступает и отбивает у немцев одну деревню, он говорит себе: пока одну, потом следующую. И он готов пожертвовать жизнью для того, чтобы взять эту следующую деревню. Армия, которая сохранила, воспитала и укрепила в себе такой дух в дни небывалых испытаний, — такая армия победит!
Когда в окопах читали сообщение о Сталинграде, люди говорили, что нам тоже нужно скорее наступать, самый удачный момент пришел. Говорили: «Когда же? Пора». Это были настоящие, большие слова. Говорили: «Будем воевать, как сталинградцы», и, тыча пальцем в старенькую карту Европейской России, висевшую в блиндажике, добавляли: «Нам здесь ближе всего до границы». («Красная звезда», СССР)
НОЯБРЬ 1942:
06.11.42: Немецкие солдаты читали «Фелькишер беобахтер»: «Москва в огне, — было написано там, — Москва в огне, она горит с пяти концов». Исхудавшие немки слушали по утрам немецкое радио: «Мы разбомбили Москву, — кричало радио, — разбомбили. И то, что осталось в ней, будет скоро нашим». На двадцати языках, на немецком и французском, голландском и польском, на итальянском и финском, на румынском и венгерском, над раздавленной, над опрокинутой навзничь Европой ревело, орало наглое торжествующее радио. На двадцати языках Москва горела, Москва рушилась, Москва переходила в немецкие руки…
Весь октябрь, ноябрь и начало декабря немцы с каждым днем все ближе подходили к Москве. Их разгром под Москвой начался 5 декабря, когда наши войска перешли в контрнаступление. Вопрос о будущей победе решался тогда, когда вся страна узнала, что Государственный Комитет Обороны во главе со Сталиным остается в Москве. И больше всего вопрос о будущей победе решался 6 и 7 ноября, когда, согласно великих советских традиций, состоялось заседание Московского Совета и парад на Красной площади и когда на том и другом выступил Сталин.
Немцы в эти дни были у ворот Москвы, кое-где они подошли к ней на 60—70 километров. Опасность была велика и грозна. Но именно потому, что опасность была так огромна, — в этом параде, в словах Сталина была такая великая сила, уверенность в победе, такое высокое, спокойное мужество, что каждый советский человек на фронте, в тылу, где бы он ни оказался в тот день, почувствовал всем своим сердцем, что Москва отдана не будет, что окончательная победа останется за нами.
8, 9, 10 и 15 ноября немцы продолжали наступать, подходя все ближе к Москве. Наши войска продолжали отходить с жестокими боями. Но это, пожалуй, уже нельзя было назвать отступлением. Было такое чувство, что под Москвой огромная стальная пружина медленно сжимается, приобретая в этом сжатии страшную силу. Сжимается для того, чтобы разжаться и ударить…
К 4 декабря стальная пружина сжалась до предела. А 5-го — все резервы, накопленные под Москвой, всё с тщательной заботой, с железной выдержкой подготовленное для удара, все войска, вся артиллерия, все танки, все, что по стратегическому плану Сталина было стянуто под Москвой и за Москвой в огромный сокрушительный кулак, — все это ударило по немцам. Пружина сжалась до предела и разогнулась с невероятной силой. Слово, которого, затаив дыхание, ждала вся страна, — «наступление», — стало делом. Наша армия под Москвой перешла в наступление. В сводках в обратном порядке снова стали мелькать названия подмосковных мест, сел и городов. В лютые морозы, по снегу, по льду, в метель наступала армия. Начиналось то огромное и великое, что потом стали называть — зимним разгромом немцев под Москвой. («Красная звезда», СССР)
27.08.42: У входа в блиндаж стоит истощенная молодая женщина с бледным, без кровинки в лице, ребенком. Ее грудь перехвачена платком крест-накрест. Ребенок привязан за спиной: от голода у женщины трясутся руки, она не может нести ребенка на руках. Она держит на ладони кусок куклы — отдельно руки, отдельно туловище, отдельно голова. Все разворовано в ее доме, все разломано, даже вот эта кукла ее дочки. Она смотрит на меня, словно спрашивает: может, я понимаю? Но я тоже не понимаю, потому что трудно понять человеку психологию обезьяны. Я только чувствую, что здесь были очень злые и очень подлые обезьяны. Гораздо злее и подлее, чем это может представить себе человеческое сознание. Одна из этих обезьян — длинноногая, грязная и, наконец, теперь дохлая — лежит у входа в блиндаж, раскинув волосатые руки, и это доставляет мне удовольствие. Я рад, что она лежит здесь, что женщина, выходя из блиндажа, ткнула ее ногой, что много этой падали валяется по улицам города, что люди плюют в их мертвые звериные морды, и машины переезжают их колесами. Завтра их уберут, потому что они начнут смердеть, завтра в последний раз кому-то с отвращением придется коснуться их руками, — с отвращением, потому что это не трупы солдат, а трупы убийц, это не трупы людей, а вонючие останки обезьян. («Красная звезда», СССР)
ДЕКАБРЬ 1941:
31.12.41: Через три дня я увидел этих трех немецких офицеров. Их привели в заботливо захваченных с собой специально для этого валенках. Одели их в валенки не от излишнего мягкосердечия, а просто по здравому расчету — чтоб легче было довести. Они имели очень жалкий, огорошенный вид, эти три офицера из знаменитой Критской горно-егерской бригады. Им еще не приходилось так воевать, и они еще не привыкли так попадать в плен. Им сказали, что к этому привыкнуть вскоре придется не только им, но и многим другим их коллегам. Они молчали. Молчали не из фанфаронства, не из чувства собственного достоинства, как это бывало раньше, а просто потому, что им нечего было сказать, потому что они были обезволены и опустошены.
Как переменились за шесть месяцев эти солдаты «непобедимой» армии! В июле было непонятно, кто из них храбр, кто труслив. Все человеческие качества в них заглушал, перекрывал гонор — общая повсеместная наглость захватчиков. Видя, что их не бьют и не расстреливают, они все корчили из себя храбрецов. Они считали, что война кончится через две недели, что этот плен для них, так сказать, вынужденный отдых и что с ними по-человечески обращаются только от страха, оттого, что боятся их мести впоследствии.
Сейчас это исчезло. Одни из них дрожат и плачут, говорят, захлебываясь, все, что они знают, другие, — таких единицы, угрюмо молчат; замкнувшись в своем отчаянии. Армия наглецов в дни поражения переменилась. Это естественно в войске, привыкшем к легким победам и в первый раз подвергшемся поражениям. («Красная звезда», СССР)
18.12.41: Вчера город принадлежал немцам. Никто не верил, что это будет бесконечно продолжаться, но временно — это было так. По ночам переодетые в гражданское платье разведчики проходили через город. Они возвращались утром, исполненные яростной решимости вернуть стране этот город во что бы то ни стало. Иногда вместе с разведчиками, иногда сами, в одиночку, к нашим частям пробирались люди из города, оттуда, из темного и страшного, онемеченного, оподленного мира.
Пришел старик, у которого по самый локоть были изрезаны финскими ножами руки. Он не хотел отдать свой последний убогий скарб грабителям, он удерживал в руках свое жалкое, старое пальто — ему исполосовали эти руки ножами, исполосовали так, что куски кровавого мяса отваливались от костей.
Пришла, вернее приползла, женщина, смертельно избитая немецкими прикладами только за то, что около ее дома был убит солдат. Она приползла через силу и умерла через час после того, как ее подобрали наши бойцы. Она знала, что все равно умрет, но она хотела хоть перед смертью, хоть на час выбраться из немецкого ада, поглядеть на родные русские лица красноармейцев. («Красная звезда», СССР)
25.07.41: Мы показываем газету, где сфотографирована после боя груда разбитых немецких танков. Они долго смотрят, тыча пальцами в отдельные машины, узнавая их и вслух повторяя друг другу номера, написанные на броне машин.
Они удивлены. Немецкое командование приказывает стаскивать с дорог остатки своих сожженных танков и бронемашин. Армия второй линии не должна видеть, какие тяжелые потери несут передовые части.
Надо отдать должное: это хорошо организовано. Но в корне этого лежит страх, страх перед своими солдатами, которых заставили драться, только обещав легкую победу и скорое возвращение.
Нет, эти люди не должны видеть потерь, разбитых танков, сожженных машин, — убрать! Тягачи волокли в лес обломки танков, а колонны войск второй линии спокойно шли по очищенной дороге, шли до тех пор, пока их не окружила русская пехота, которая почему-то вдруг оказалась здесь, хотя по сводкам немецкого командования она уже давно отступила за 100 километров отсюда. («Известия», СССР)
