Владимир Соловьев, работавший в качестве корреспондента на семи войнах, поделился своим опытом со слушателями Школы журналистики им. В. Мезенцева. Он рассказал о том, к чему нужно морально готовиться перед командировкой в «горячую точку» и как остаться в живых.
— Как вам удалось попасть в Югославию сразу после окончания университета?
— Я попал на «горячую точку» почти сразу после университета, потому что учил сербохорватский язык. Тогда Югославия была потрясающе красивой страной. Тогда ещё была такая страна, сейчас ее не существует, она распалась. Это было действительно удивительно приятное место, наверное, единственная страна, где так любят Россию. У меня мама когда-то занималась Болгарией и Югославией, поэтому я по этим стопам пошёл, выучил язык, написал диплом на факультете политических наук Белградского университета, объездил автостопом все эти республики. Там же познакомился с Виктором Ногиным, который тогда был корреспондентом Центрального телевидения СССР. Мы с ним даже были на последнем съезде Коммунистической Партий Югославии и видели, как начала разваливаться эта красивая страна, как поругались между собой лидеры коммунистических партий всех республик. Потом Ногин и Куринной погибли (1 сентября 1991 года во время войны между Сербией и Хорватией — С.Д.), из всех в тот момент действующих журналистов я был единственный, кто знал страну, язык. Таким образом, меня в 26 лет отправили собственным корреспондентом «Первого канала» в Югославию. В те времена очень жёстко фильтровали людей, чтобы отправить их собственными корреспондентами за рубеж. Для этого надо было всю жизнь усердно работать, в молодом возрасте это было невозможно. Обычно отправляли политических обозревателей высокого статуса, которые проявили себя за много лет работы. Иногда это были разведчики. Но это отдельная история: иногда совмещали эти профессии. Такое бывает в журналистском деле, когда под прикрытием журналистской работы работает внешняя разведка или военная разведка России. Так вот, никогда не было такого случая, что в 26 лет человека отправляли собственным корреспондентом, но случилось так, что меня вместе с Анатолием Кляном, оператором, который три года назад погиб от шальной пули в Донецке, отправили.
— Готовили ли вас к работе военным корреспондентом?
— Я в 1990 году закончил факультет журналистики МГУ, тогда в мире все было тихо и спокойно. Нас никто не учил быть военными журналистами, хотя сейчас это обязательно. 15 декабря здесь, в Доме журналиста, прошел день памяти погибших журналистов. Мы говорили как раз о том, что надо проводить курсы поведения журналистов в экстремальных ситуациях. Не только на войне, а, например, во время стихийных бедствий: цунами, землетрясение, наводнение. Кроме всего прочего, надо обращать внимания на условия, которые были введены после «Норд-Оста» — как вести себя журналистам, освещающим теракты: что-то говорить можно, а что-то нельзя, террористы тоже смотрят телевизор и слушают радио, и таким образом им можно подыграть. Очень часто отправляли молодых, совершенно не обученных ребят куда-то в районы боевых действий, и, к сожалению, иногда это заканчивалось печально. Там должны работать люди, которые уже имеют какой-то опыт. Саша Сладков с канала «Россия» — бывший военный, он когда надевает каску и бронежилет, как родной вписывается во все окопы, его не поймаешь ни в один прицел. Он уже знает, как себя вести и как со всеми общаться, он сразу со всеми брат. А Волошин (Антон Волошин, журналист ВГТРК, погиб в 2014 году на востоке Украины. — С.Д.), например, попал первый раз на войну, вышел на дорогу делать стэнд-ап и все, нарвался на обстрел. Мы ведь когда закончили университет, нас никто не учил. Но тогда нам с Кляном повезло, мы не погибли, хотя мы практически 7 лет в этом пробыли. В Югославии за те войны погибло около сотни журналистов, но именно про наших коллег не известны окончательные подробности. Мы сделали фильм «Последняя командировка» памяти Виктора Ногина и Геннадия Куриного. Какие-то подробности мы в фильме рассказали, но окончательного решения их судеб до сих пор нет. Нам удалось повесить поминальную доску на здание телецентра. Когда-то я, Клян, Куринной и Ногин вместе выпивали местные крепкие напитки, а теперь вот я остался один из четверых…
— В каких условиях вам приходилось работать?
— У нас корпункт был в Белграде, в относительно мирном городе, мы туда и семьи привезли, но в стране была объявлена блокада. Блокада такая, что не было еды, лекарств, не летали самолёты, не проходили денежные переводы. Бензина нам выдавали по 25 литров на машину в месяц, поэтому мы тогда даже занимались «международной контрабандой бензина» из Венгрии. Заполняли несколько канистр, набивали ими джип и пытались провезти через венгерскую границу. Таможенники у нас их отнимали — вобщем, приключения с беготней.
Одна за одной возникали тогда войны. Тогда ещё не было мобильных телефонов, каждое утро на меня выходила центральная аппаратная Первого канала. Я выходил на машбюро, где сидели дамы, печатающие на машинках, и писал заявление на командировку: «Просьба разрешить уехать нам с Анатолием Кляном на 4 дня в Боснию для освещения ситуации вокруг Сараево». Мне потом звонили и говорили: «Да, вам подтверждена командировка». Все, мы уезжали на 4 дня, никакой связи. Абсолютно в автономном варианте — машина, мы и камера. Ехали, слушали по радио, что где происходит. А когда я работал в программе «Время», война шла в Чечне. У нас все парни обязательно дежурили там по 2 недели, никто не отказывался. Жили мы там в поезде с плацкартными вагонами рядом с военной частью. Чего только не было в этих вагонах — народ расслаблялся по-всякому. Некоторые не могли даже в эфир выйти, просто падали. Война — снимали стресс разными способами. Ну и про работу не забывали, конечно. Мало того, что никто из парней не отказывался ехать, так еще и многие девчонки тоже хотели поехать, и некоторые ехали. Просто для девушек там вообще не было условий для жизни: ни душа, ничего толком не было. Но некоторые пробивались и тоже дежурили. То есть если ты находишься в этой структуре, а серьезная работа в серьезной программе, такой как «Время», «Вести» — это не то, что полувоенная жизнь, это другой образ жизни. В любой момент, в любую секунду тебя могут поднять. Машина у подъезда, вперед. А куда едешь – не очень понятно.
— Расскажите о своей самой неожиданной поездке.
— У меня было 60 с лишним командировок вслед за Путиным, и никогда точно не знаешь, куда едешь. Сразу после приезда надо понять что происходит, снять все нужные моменты, записать стэнд-ап, интервью, все это смонтировать и через спутник передать в редакцию. Если не успел, значит виноват. И вот однажды я напросился отдохнуть: у корреспондентов кремлевского пула есть такое дежурство, когда президент находится в своей резиденции в Сочи. Корреспонденты живут в Дагомысе, в прекрасном комплексе на берегу моря, работы много нет. С утра приезжаешь, делаешь протокольные съемки: руку пожал, сказал пару слов. Потом картинку отправляешь в Москву и оставшиеся полдня купаешься в море — класс! И я все никак туда не попадал, в итоге сам напросился: «Ну сколько можно, дайте уже подежурить там, у моря!» И вот — полет с президентом. А тебе никогда не говорят, куда летишь и на сколько. Сказали, что президент будет поздравлять какую-то школу с первым сентября. Я в светлых штанах, легкой рубашке, в кармане паспорт и 500 рублей.
Прилетаем в Минеральные Воды, садимся в военный вертолет и летим куда-то над горами. Садимся в маленький аул практически, как выяснилось потом, в Карачаево-Черкессию. Речка, красота, горы. Детишки уже из школы выходят, как вдруг садятся два вертолета, оттуда высыпают какие-то люди. Школьники и учителя ничего не знают, никто же заранее не предупреждает. И мы идем в эту школу, все заходят все обратно в классы. Мы выставляем камеры и молча ждем. Они все говорят: «Что происходит, вы вообще кто, откуда свалились?» Мы думаем, что президент вот-вот войдет, и тут нам говорят: «Сворачиваемся, уходим, президент не войдет». И мы уходим.
Пресс секретарь [президента] Громов Алексей Алексеевич рассказал нам про теракт в Беслане, из-за которого президент развернулся и улетел в Москву. Нас привозят на вертолетах в Минеральные воды, мы выходим, а на взлетной полосе уже стоит наш самолет. Можно было в него сесть и улететь в Сочи, но мы все начали звонить в Москву, потому что никто не знает, где мы находимся. Я звоню в редакцию и докладываю: «Я вот тут». Они говорят все бросать, нанимать машину и ехать в Беслан, а со мной еще были ребята с разобранной спутниковой тарелкой, можно было сразу включаться. И в тот момент мне так не хотелось туда ехать: я представил, что школу захватили террористы, я представил себе, что там будет. Я просто силой себя заставил не сесть в самолет, который улетал в Сочи. Мы поехали в Беслан и первые стали включаться. Все четыре дня провели около школы. Нас было 7 человек, все вещи в Дагомысе, проливной дождь. У нас был очень шустрый звукооператор, который сейчас, к сожалению, уже мертв, Боря Морозов. Уникальный человек, который мог достать что угодно. Он ушел в темноту и пригнал откуда-то два микроавтобуса, в которых мы и жили эти дни. А местные нам осетинские пироги носили.
— Если бы тогда террористы вызвали вас на переговоры, вы смогли бы пойти?
— Думаю да. Вечером второго дня меня будит Дмитрий Песков и говорит: «Где у тебя ребята? Поехали». Сажают нас в машину, спереди и сзади бронетранспортёры. Смотрю по столбам – заезжаем в Ингушетию, а все террористы были ингушами. С осетинами у них, скажем так, жизненный спор. Мы приезжаем в администрацию, ставим камеру и записываем: нам приводили матерей и отцов этих террористов, одного за другим, и они нам в камеру говорили: «Сынок, не надо, отпусти детей». Нашу кассету потом каким-то образом переписали в электронный файл и передали террористам, но они не отозвались на призывы своих родных. Потом через какое-то время я видел, как их трупы рядком лежат около школы. И в «Норд-Осте», и в Беслане была такая грань… Ты вроде как стоишь вне этой ситуации и можешь свободно дышать, решать что-то для себя, но как только ты перешагнул эту грань, ты уже заложник. Эта грань очень тонкая, но она абсолютно меняет всю жизнь, поведение и все остальное.
— Расскажите о моменте, когда вы были ближе всего к смерти, будучи военным корреспондентом.
— Ну, много было всяких историй. В Сараево, например, был опасный проспект, который простреливался со всех сторон, и мы туда-сюда бегали несколько раз. Мне потом уже рассказали снайперы, что они должны были нас пристрелить, но почему-то отвлеклись. Много чего разного было, в Чечне нас чуть с оператором не пристрелили свои же, когда мы забыли пароль, возвращаясь на военную базу. В общем, нам повезло, мы не были ни разу ранены, около нас даже близко ничего не взрывалось. Но, как я уже говорил, Анатолий Сергеевич все-таки получил шальную пулю в Донецке, и при этом еще говорил: «Камеру, камеру держать не могу». Это были его последние слова… Тяжело.
— Как вы считаете, что помогло вам не только выжить, но и не получить ни одного ранения, поработав на 7 войнах?
— Масса каких-то таких тонкостей вырабатывается постепенно. Мы постепенно выясняли на своих ошибках, каким образом добираться до точек, где происходят самые важные события, до людей, которые участвуют или руководят этими событиями. Постепенно познакомились с нужными людьми. Со временем начинаешь понимать, что, например, чем дальше от фронта, тем строже на чек-поинтах стоят кордоны: делать им нечего, они все такие в новой форме, с автоматами. Нельзя, ничего нельзя, вообще. Только подъезжаешь ближе к фронту, так снимай что хочешь — там надо воевать, а не отпугивать журналистов. Я в разных регионах поработал, в том числе, когда была предыдущая Интифада в Израиле, Ближний Восток, сектор Газа. Там вообще классные условия для российских журналистов, потому что и арабы, и евреи очень любят их, вообще никаких проблем. А, скажем, на Югославских войнах нас очень сильно любили сербы, хорваты любили не очень, а мусульмане, национальность такая, любили нас совсем не сильно, потому что были русские добровольцы, которые воевали против них в Боснии. Конкретного фронта там нет: едешь на машине, спускаются с гор какие-то вооруженные люди без каких-либо знаков отличия. Останавливают машину и говорят: «Выходи из машины. Кто вы такие?». «Русские журналисты».
Некоторые приказывали перекреститься — православные заканчивают крест на одном плече, а католики на другом, и из-за этого реально могли расстрелять. Тут надо было понимать, что язык отличается у тех, и у других, и иногда по выговору человека можно было понять, к кому он относится. Совершенно другая история с войной в Чечне. Существует поговорка: «Ты выглядишь на миллион долларов». И мы выглядели так: любого из нас можно было посадить в яму, и потом нас выкупили бы за миллион долларов, как моих друзей, Романа Перевезенцева и Вячеслава Тибелиуса. Они сидели в яме чуть ли не три месяца, пока их не выкупили. Мы вели переговоры, общались со многими ныне покойными террористами.
В каждой ситуации надо иметь какой-то опыт. Где-то нужно остановиться, потому что понятно, что картинка может и будет красивой, но оттуда что-то прилетит. Нужно понимать варианты общения с вооружённых людьми, успеть вовремя откуда-то уехать, вовремя понять, что дальше не надо. А где-то, наоборот, надо. Когда-то мы с известным журналистом Борисом Костенко ехали по Посавинскому коридору: с одной стороны бомбили хорваты, с другой — мусульмане, а это единственная дорога. Не доезжая до этого коридора, мы решили пообедать — война войной, а обед по расписанию. Да и кормили, в общем, достаточно хорошо и вкусно. Мы остановились прямо на улице, нам все накрыли, и вдруг у меня возникло ощущение, не буду говорить, каким местом почувствовал, что надо уезжать. Мы не доели ничего, сели в машину, отъехали, и вдруг по радио сообщают, что в этот ресторан попал танковый заряд. Иногда интуиция помогает, но это надо как-то настроить себя на другой образ жизни. Проезжая 100-200 километров от мирной жизни, оказываешься в совершенно другом мире, где надо вести себя по-другому, действовать по-другому, по-другому соображать. О таких вещах надо рассказывать, и я надеюсь, что мы сделаем что-то такое при Союзе журналистов.
— Оправдывает ли зарплата военного корреспондента все риски?
— В служебном договоре нет строчки «Военный корреспондент». Военным корреспондентом журналист считается только в тот момент, когда он работает на войне. Сейчас, я надеюсь, они получают достойные прибавки за эти командировки. Не могу сформулировать даже сколько это, могу сказать, как это было, например, когда мы в Чечню ездили. Дежурство по две недели считалось так: одну неделю ты каждый день дополнительно получаешь 30 долларов, а вторую неделю по 100. Невзирая на то, идет ли там штурм Грозного, или дни достаточно спокойные. Считалось, что одну неделю ты просто так там болтаешься, а одна неделя боевых действий. Так намного легче для бухгалтерии. Там особо не на что было тратить, так что мы возвращались примерно с тысячью долларов. При этом я знаю, например, что корреспонденты CNN, которые сидели и ждали бомбежек в Ираке, получали по 1000 долларов в день. У всех разные условия.
— Предусмотрены ли доплаты за ранения?
— У журналистов есть страховка, причем довольно большая. Если человек погиб, очень хорошие деньги выплачивают, и если ранен, все, конечно, восполняется, и еще журналист получает какие-то премии. Когда мы работали, сначала страховки вообще не было. Потом взяли какую-то смешную: если я с крыльца упаду и головой ударюсь, это восполнится, а если попадет пуля, то нет. Нам, конечно, выдали жилеты, но мы их с собой возили в багажнике и надевали только для стэнд-апов. Потому что это бессмысленно: из снайперской винтовки пуля все равно пробивает насквозь.
— Довольно ли вы тем, что вам выпала возможность поработать в качестве военного корреспондента? Хотели бы вы чего-то избежать?
— От судьбы не уйдешь. Может быть, каких-то вещей действительно хотелось бы избежать, но, еще раз говорю, от судьбы не уйдешь, поэтому так складывается, что если надо ехать, то надо ехать.
Софья Дымова
